«Новый писатель»: Вячеслав Лямкин, 33 года, г. Бийск.
Каждый писатель, в том числе начинающий, несомненно – индивидуальность, и пишет о том, что ему ближе. И очень мало тех, кто продолжает писать о деревенской жизни. Не стоит думать, что эта тема устарела. Многие из нас корнями оттуда – из деревенской глуши, где жили наши прабабушки и прадедушки.
Русская дух появился именно – в деревне с ее ценностями и порядками. Если вы не согласны с этим – пишите свое мнение в комментариях! Но главное – сначала прочитайте рассказы нашего следующего участника — Вячеслава Лямкина.
Сытый Монев
Монев жил на краю улицы.
Жил в новом двухэтажном коттедже из красного кирпича, без особых архитектурных излишеств, который строили узбеки, приехавшие в поселок из города специально искать калым. Монев долго с ними торговался, сбивая цену. В итоге его взяла.
Так скажем, Моневу везло.
Помнили, как он приехал в поселок молодым инженером и первое время в выходные даже выходил на поляну сыграть с мужиками партию другую в волейбол. Не черствый еще был.
Затем Монева выбрали директором совхоза. После этого к нему стали обращаться не Толик — Толян, а как соответствует должность− Анатолий Семенович. Моневу предоставили в пользование «уазик» доставшийся от прежнего директора. В личные шоферы он взял Игорька Семенова. Игорек парень молодой, горячий нос, конечно, задрал и теперь даже не маши рукой, не подвезет до центра. Физиономию тяпкой и не видит тебя, хоть ты за стенкой у него живи. Что вы, что вы, теперь же он самого Монева возит!
Вскоре бабы уже начали перешептываться:
−Игорек, то теперь в личном пользовании у самого. Светку жену утром в техникум отвозит. Затем детей в детский садик. В последнею очередь Семеныча забирает. А вечерами за пивом ему ездит.
− Подхалим этот Игорек и жмот! Мой попросил у него как-то литр бензина в бензопилу залить, да−к зажал, хотя у самого пол гаража канистрами заставлено!
Вот такие были разговоры, а может и того пуще.
После вступления в новую должность Монев даже коров перестал ходить встречать на дамбу, а ожидал их у дома с важным видом гусака стерегущего своих гусынь.
За время правления совхозом Монев изменился. И главное что бросалось в глаза — сытое выражение лица. Даже глаза стали смотреть с небрежной ленцой. Словно кот, обтрескавшийся сметаны и пригревшийся на солнышке. Иначе не скажешь. Ну да ладно, суть не в этом.
Дело было в том, что хозяйственник из него оказался так себе – посредственный, на уровне частного подворья. Совхоз ему достался добрый: и земля была, и техника, и свинарник, пасека на сотню ульев, с десяток прудов, где карпа выращивали. Властвуй, преумножай. Люди на тебя надеяться. Для них самое главное работа! Молодежь привлекай. А Монев? Эх, знали б раньше акционеры, кому вверили свой капитал.
Люди терпели, а Анатолий Семенович с «простотой душевной» делал вид что приумножает. А на самом деле начал потихоньку разворовывать имущество. Как у нас любят приговаривать — ломать, не строить.
«Пока у ручейка− грех не напиться! −говорил он жене, затевая строительство коттеджа.
Первым делом он пустил в расход два комбайна; по — дешевке сплавил их Бондарю фермеру из Жуковки. Вот тебе и фундамент из блоков и немного кирпича. А дальше пошло и поехало. С каждым годом совхоз беднел; из десяти действующих прудов осталось три, а поговаривали и то один для « хозяйских» нужд. Люди с совхоза начали уходить, не видя зарплаты месяцами, с горечью вспоминая былые года при директоре Ломакине, когда молодые все квартиры получали. Какую давал зарплату Монев и ту − шкурками чернобурки и песца, которые выменивал где-то на карпа. Толи не понимал человек, что от голода шкурки не спасают.
Мужики, собираясь у конторы перед планеркой выкурить по сигаретке, сетовали:
−Такое хозяйство было! Это надо было умудриться! Да если с толком да с расстановкой к делу подойти, можно было и два и три таких коттеджа построить!
− Ломакин полжизни своей положил, чтоб хозяйство на ноги поставить! А этот в три года его по морю пустил!
− Механический комплекс, какой был! Где он сейчас!? Из техники два МТЗ стареньких осталось, и те скоро развалятся. Леха Картамышев отмываться от мазуты не успевает.
− У них душа не болит, как семью прокормить. Они с главбухом сытно живут! Поговаривают, весной нынче под картошку поля отводить не будут, так как все Бондарь скупил.
− Бондарь, все уже подмазал. Верно! Свинарник и тот откупил.
− Как говорят: удачи да лоха по — богаче!
− Ни говори, повезло Бондарю!
К окончанию строительства своего дома Монев почти обезжирил совхоз. Садик и тот продал частникам под квартиры. В итоге осталась функционировать коптильня и пасека. Все остальное Монев распродал или сдал в аренду фермеру Бондарю, который давно положил глаз на имущество совхоза.
В итоге работников у Монева осталось раз, два и обчелся. С двухсот-то человек лихо косанул!
Если не считать его самого, главбуха, и личного шофера Игорька то шесть человек: Летуй,− водитель старенького «головастика» на котором возили рыбу, два человека обслуживали оставшийся пруд, кочегар Ростик, и в коптильне − технолог Петровна и рабочий Иван Иванович. Это были самые стойкие работники, очевидцы лучших времен. Поэтому может и надеялись еще на что-то.
Зоя Петровна в совхозе чуть ли не с самого основания. Все уже привыкли величать ее по отчеству. Петровна и все. Так вот эта Петровна еще при Ломакине стенографисткой работала, и счет − фактуры шоферам выписывала. Да если вспомнить, кем она только не работала! Вот и сейчас технолог в рыбном цеху, хотя специального образования нет.
У Петровны муж ушел с совхоза недавно. Устроился с горем пополам в Райпо крановщиком. И то по связям. Тоже до последнего держался в родном совхозе, но без денег как-то туго, ладно сами перебились бы , где картошка, где курочку зарубили, но детям же это не объяснишь, их учить надо. Да и зима на носу, уголек нынче, не дешево стоит. А без него нельзя! Разве в морозы дом дровами протопишь!?
Так вот на тему уголька и произошел раз один случай.
Раньше кочегарка работала на всю. С помощью ее отапливали детский сад, контору, клуб, и несколько гаражных боксов. Угля завозили −гора выше самой кочегарки. Но это раньше. А теперь детский садик отделили, клуб закрыли после того как в нем пол рухнул. Осталась контора и два гаража, где Монев ставил свою иномарку и служебный уазик. В конторе второй этаж давно уже заколотили, оставили две комнатки,
Директору и главбуху. Монев давно уже поговаривал, что кочегарку надо
продавать, да он бы и продал давно тому же Бондарю, но они все не могли сойтись в цене. Поэтому пока, суть да дело начались морозы, и Моневу пришлось закупать уголь.
А Петровна выбиравшая зарплату то соленой селедкой, то копченой, уголь к первым морозам так еще и не купила. Не на что было. Какие деньги с заколотого бычка выручили, на то детей к зиме приодели. Петровна переживала:
− Петя,−ласково она так к мужу, −как у вас там, в Райпо про зарплату ни чего не слышно!?
− Зой, вроде поговаривают! Но точно сроки не говорят! Это раньше аванс и получка число в число. А сейчас «хозяева», − что у них на уме ни кто не знает.
− На неделе морозы обещают, аж за двадцать! Уголька бы привезти!
− Сходи к Моневу. Мужики говорят, он гаражи Бондарю недавно продал, наверняка деньги есть! Считай мне за восемь месяцев должен и тебе за полгода. Сходи, в лоб не даст.
− Да, что я пойду! Что ты его не знаешь. Бесполезно все! У него сейчас одна забота. Внутреннюю отделку в коттедже делает. Авдонька ему, когда на кране плиты положил, попросил у него денег, говорит, Семенович зубы надо вставлять, так он ему знаешь что ответил: « Ты, говорит, мякиш ешь!»
− А ты все равно сходи, пусть помнит, что не он один на белом свете живет. И другие люди есть!
И Петровна пошла. Как не унизительно было идти и просить, свое же заработанное, но выхода иного не было.
− Петровна ты чего пришла. Чего в выходные дома не сидится? − Монев нанизывал на шпажки куски мяса и укладывал их на мангал.
− Анатолий Семенович тут такое дело!− замялась Петровна, не зная с чего начать. −Это…
− Денег нет, сразу говорю!− предугадал директор цель визита работницы.− Сама видишь совхоз из ямы вытягивать нужно, все средства на это уходят.
− Уголек бы прикупить Семеныч!?
− Глухая ты что ли! Сказал нет денег, значит, нет! Бери под зарплату карпом, продашь, и возьмешь свой уголь.
Петровна хотела возразить, что кому нужен в ноябре мороженый карп, а если и продавать то в город надо ехать и кто ее возить будет, но решила, что все это бесполезно и не став больше стоять над душой у Монева, ушла домой. Она бы и не пошла вовсе, если бы не муж, подбивший ее на этот поход. Она даже расплакалась по дороге, но быстро взяла себя в руки. «Была бы мужиком, дала бы кулачищем по этой сытой наглой физиономии и все разговоры!»─ пробежала грешная мысль. А тут только оставалось одно, ─ не захотел Монев помочь придется самой взять. Тем более дня три назад Петровна видела, как у кочегарки сгрузили Камаз угля.
О своей затее она ни кому не сказала. Сшила две просторные тряпочные сумки и на следующий день, после девяти вечера прихватив их с собой пошла к кочегарке.
На поселке в это время темно и безлюдно. Петровна, зайдя со стороны леса, подошла к куче угля, оглянулась. Тихо. Ростик в это время спит уже пьяный. Проснется только к четырем утра подбросить в котел. Она наполнила две сумки отборным угольком, так чтоб не тяжело было нести и озираясь по сторонам за конторой, за гаражами вышла к деревянному мостку через речушку, как услыхала позади себя скрипучий неприятный голос Монева:
— Стой! Попалась воровка! Ты что это вздумала уголь мой таскать!
— Не твой, а свой!
Петровна даже не остановилась, не оглянулась, вобрав голову в плечи, а продолжала идти. Чего она там не видела маленькие глазки на выкат на толстом лоснящемся лице.
— Как это свой!- Опешил Монев от наглости работницы. – Стой, говорю! — И не удержавшись, стал выхватывать сумки из рук Петровны.- Я тебя под суд отдам — орал он на всю улицу.- Засужу!
Вырвал сумки и, пыхтя, понес их во двор:
– Не пожалела, нагрузила! Совхозное же!
А Петровне что осталось только всплакнуть, и до дому, а там от стыда хоть в погреб лезь.
После этого эпизода Монев долго не мог заснуть, ворочался в кровати, задыхаясь от негодования, и лишь под утро прикорнул.
И приснился Моневу черт. Один в один на него похожий, только с рогами. Встретил его у дверей конторы:
— Ну-с Анатолий Семенович пройдемте-с, провожу.
— Куда?
— Да-с путевочку вам выпишу!
— Куда?
— В санаторий! Милости просим!
— А в Белокуриху! Мило дело!
— Да что вы что вы! Берите выше, то есть ниже!
-Геленджик! Мечта любого из Сибири!
— Опять не угадали, вас ждет санаторий «Адок»!
-Первый раз слышу о таком! Где это? Крым, Кавказ?
-Сейчас увидите! Заходите!
Черт пропустил Монева в его же кабинет, и сделав шаг, Анатолий Семенович полетел в низ. Свалился на горячую сковороду. А черт рядом.
— Ой, жжет что-то!- завопил директор.
— Любите плясать Анатолий Семенович?
— В детстве под елочкой любил!
— А на сковороде?
— Не приходилось! Да что же это такое. Что за курорт такой. Ой — ой жжет!
Доплясал Анатолий Семенович до края сковороды, заглянул вниз, а там Ростик в костер на тачке уголь возит, из той кучи, которую на днях у котельной вывалили. А Авдонька рядом ходит со стаканом в руках и оттуда ложечкой хлеб, размокший выуживает, и в беззубый рот кладет. Ходит Авдонька за Ростиком и советы ему дает, как больше везти и дальше кидать. Зевнул тут Авдонька да так, что Моневу с высоты удобно было заглянуть ему в рот. И такое чувство было, что словно в черную дыру окунулся. Неприятно стало. Страшно!
А на сковороде все жарче становится. И приплясывать пуще приходиться. А черт рядом танцует. Ему- то хоть бы что у него копыта. А сковорода уже до предела раскалилась и сил у Монева — то плясать, больше нет, брюхо наеденное мешает. А Ростик все возит уголь и возит, а Авдонька все советует. И вот видит Монев, что если Ростик сейчас подкинет еще пару лопат в костер, то сжариться он на этой сковороде заживо, но появляется Зоя Петровна и оставшийся уголь насыпает в матерчатые сумки и уносит домой. И подкидывать больше нечего.
Проснулся Монев весь в поту, словно и впрямь на сковороде побывал и вспомнил сон.
А уж, какой он мнительный был, все знали. Вот если черная кошка дорогу перейдет, то он мог целый день, тогда дома просидеть, а может и два, смотря, что в голову взбредет. А тут сами понимаете, сон приснился.
Поэтому он утром сам прибежал к Зое Петровне в переживаниях огромных. Забарабанил по воротам:
— Зойка прости, черт попутал. В обед пусть Петр на Газике своем к котельной подъезжает. Я Ростику, наказал, чтоб по борта угля нагрузил. Да не пыли, а комочками, слышишь!
Вышла за ворота перепуганная и заплаканная Зоя Петровна.
— Семеныч, что это на тебя нашло! Не захворал ли случаем! Вчера сумки из рук выдирал. Судом грозил . А теперь газик грузи!
— То и нашло Зойка! Чертово просветление, будь оно не ладно!
Белый аист
Агафья, поднялась рано. Всю ночь, считай, не спала. Проворочавшись до первых петухов, так и не смогла заснуть. Да и сердечко забилось, как птица, в неволи чувствуя, приближение родов. Не шутка дело, с неделю Агафья перехаживает; по срокам вот− вот должна родить.
Повитуха — бабка Саша сидела в дальнем углу низенькой избы и читала тропарь Пресвятой Богородице. Свеча горела тускло, неестественно изогнувшись в серебряном подсвечнике, оставляя на выбеленной бревенчатой стене причудливые тени.
— Куда поднялась сердечная!? – повитуха помогла Агафье подняться и натянуть на распухшие ноги валенки.
— Да пройдусь свежим воздухом подышу. А то давеча – то вообще не выходила.
Девушка отворила дверь, впустив в избу клубы холодного пара и, пригнувшись, вышла на улицу.
Крепкий морозец защипал лицо. Звёзды тускло мерцали в светлеющем небосводе. Месяц был в большом кругу — к ветру.
Зайдя в стайку, Агафья насыпала курам пшеницы и, набрав ещё тёплых яиц, пошла снова в избу.
— Метель завтра поднимется! — обратилась Агафья к бабке Саши, которая подкидывала берёзовые поленья в камелёк. Девушка разделась, легла. Забылась в неспокойном сне.
В печке весело стреляют дрова. Читает тропарь бабка Саша, а сама думает: “Агафья девка молодая, сбитная. Первый раз рожает. Ничего родит. Весь наш брат через это проходил. Я семерых на свет Божий родила. Живот острый – мальчонка родится.
−«Богородица Дева, радуйся, Благодатная Мария, Господь с тобою; благословенна Ты в женах и благословенен плод чрева Твоего, яко Спаса родила еси душ наших».
В котелке забурлила вода, бабка Саша сняла его с печи и опять умостилась на прежнее место.
Она тоже всю ночь не спала и незаметно для себя убаюканная теплом задремала, навалившись на стену.
Очнулась бабка от громких стонов. У Агафьи начались схватки.
— Свят! Свят! Свят! – шепчет бабка, молясь на икону,− миленькая громче кричи, некого не стесняйся!
Старуха подошла к девушке и вытерла пот со лба.
Ещё долго из избы доносились стоны и крики. И только к полудню в избе раздался крик младенца.
И сил то хватило Агафье только с придыханьем вымолвить:
− Отмучилась!
И тут же тихо шепнуть бабке:
— Покажи!
И увидев маленькое, сморщенное личико без сил упала на подушку.
Бабка Саша разбудила Агафью под вечер.
−Хватит, спать девка! Младенца кормить пора! Давай, давай сердешная поднимайся! Я тебе тут все приготовила! Воду нагрела! Хозяйничай, а мне пора. Дома дел уйма. Я к тебе завтра забегу. Оставайся с Богом!
Старуха ушла. Агафья встала с постели, осторожно взяла младенца на руки, освободив грудь начала кормить дитя.
— Данилко мой! Сыночек!− прошептала она и заплакала.
Заплакала от счастья, от простого бабьего счастья, что стала матерью.
Младенец тихо сосал полную молока титьку, заботливо укутанный старухой в пелёнку.
Агафья посмотрела на сына и поняла, что вместе с его рождением началась новая полоса в её жизни, более важная, чем время, когда она ещё девчонкой с рыжим Колькой, её мужем, бегали на обрыв к реке. Эх, плохо, что Коленьки нет сейчас с ними, порадовались бы вместе. Ушел в тайгу кормилец. На промысел, и только к Рождеству вернется. Обещал подарочек принести.
А теперь её сердце наполнилось материнским теплом, которое способно преодолеть всё на свете, всё, всё лишь бы видеть, как растёт её сын. Любовью, которое можно было сравнить с необъятными полями и лесами с голубым небом, солнечным светом, со всем миром.
Но вдруг за безмерным счастьем, которое вливалось в неё нескончаемым потоком, появилось чувство тревоги. Необъяснимое, непонятное чувство страха непохожее на простую женскую тревожность.
Это чувство всё нарастало в груди и казалось, вот-вот вырвется наружу.
−Нет, всё будет хорошо! – успокаивала себя Агафья. И глядя на младенца, забывала про странное чувство. Тревога уходила, заглушалась чувством нежности и материнской ответственностью, которые вспыхивали в душе девушки, словно зарница над лесной опушкой.
Но, несмотря на это всю ночь Агафья не смогла сомкнуть глаз. То прислушивалась к подозрительно тяжелому дыханию младенца, то кормила, то меняла пелёнки. И всё это время, всё тоже чувство тревоги не покидало её. Тяжёлое предчувствие подкатило к горлу. При свете лучин она рассматривала черты лица младенца. Трогала его ручки, совсем маленькие. Ей казалось, что он очень похож на неё. Такой же носик, те же брови, тот же разрез глаз. Всё, всё её. Но почему он так тяжело дышит? Опять тревога заполонила всё вокруг. И только под утро уставшая и обессиленная она забылась в коротком тревожном сне.
Солнце уже давно рвалось в избу и пригрело дремавшую на окне кошку.
В сознании пронеслось что-то безумное, от чего девушка сразу проснулась.
В избе было тихо. Подозрительно тихо. Агафью охватило дикое чувство страха. Она осторожно наклонилась к люльке и хотела взять сына на руки, но остановилась.
Она прислушалась, и дикий крик разорвал зловещую тишину, стоявшую в избе.
Младенец был мёртв.
— А – А- А — Господи!
Сыночек мой родненький.
— А – А- А — Сыночек мой, Данилка.
— А – А- А.
Агафья опустилась на колени, принимая к груди мёртвого младенца. Чувство бессилия, безысходности заставляли её прикусывать губы в кровь. Если бы это было возможно, она бы всё отдала, за то чтобы её сыночек ожил. Всё даже душу. Кому Богу? Дьяволу? Кому угодно! Лишь бы сын жил.
Агафья впала в безумие. Она уже не плакала, не кричала, не рвала на себе волосы. В какую-то минуту ей показалась, что это страшный сон. И всё на самом деле хорошо и она так же счастлива, как и день назад.
Но поскорей бы он кончился этот сон. Поскорей.
— Данилочка, мой сыночек, вырастишь, будешь такой же красивый как папа, смелый и храбрый. Ты проснулся. На титю проголодался, мой родненький.
А что ты такой холодный. Замёрз. Сейчас дров подбросим в каменку.
Временами Агафья возвращалась в эту страшную действительность.
— А – А- А. Господи за что?
Данилка, сыночек мой!
В этом бреду, она не заметила как надела на трупик нарядную распашонку и положила в люльку.
А сама, одевшись, вышла на свежий воздух. Уже смеркалось. Шальной ветер нагонял вьюгу, поднимая вверх столпы снежной пыли.
Девушка бредила, она не понимала куда идёт.
«Как дальше жить!». Да и жить ли!. Тёмная тоска заглушила её полностью.
Дорога вела в ночь, и в холод, а там, где еле-еле можно было различить свет в избах, было горе.
И Агафья пошла прочь от деревни. Ей безразлично было куда идти. Всё равно, в какую сторону, лишь бы убежать от дома. Лишь бы идти. Куда? Неважно! Но даже на это не было сил.
Душа полна отчаянья и горя.
Временами Агафья опять начинала разговаривать с младенцем. Сыночек, богатырь мой. …- А – А — А…!!!
Вьюга слушала её, и временами казалось, что она переживает вместе с девушкой, страдает вместе с ней.
Когда Агафья впадала в безумство, ветер ещё сильнее хлестал ее по лицу, еще сильнее рвал ее мощными порывами, поднимая вверх снопы снега, как- будто проверяя ее на прочность. А может, призывал опомниться.
Но Агафья ничего не замечала. Шла и падала. Вставала и опять шла в темноту. Она утонула в своём горе, и никто не мог ей помочь, кроме Всевышнего.
Она давно уже сбилась с пути и шла по пояс в снегу. Силы оставляли её и вот-вот казалось, что девушка упадет, но нет она шла медленно, но верно от себя и от своего горя.
И неожиданно она увидела в небе белого аиста. Он звал её за собой, вперёд.
Агафья пригляделась.
— Нет, я не сошла с ума! Это действительно Белый аист! Но откуда он здесь, зимой!
Опомнившись, она поняла, что это было ведение. Что на самом деле не было никакого аиста, а есть только она и ее горе.
Вьюга стала стихать, давая возможность девушке осмотреться. Была уже глубокая ночь.
Агафья окончательно пришла в себя, лишь по лицу текли горячие слёзы, растапливая лёд на щеках.
Кое-где уже стали появляться звёзды, местами скрываемые рваными облаками.
Вдали, высматривался контур леса, а прямо по месяцу в той стороне, где ей показался белый аист, стояли стога сена.
«Недалеко соседняя деревушка!» – определила Агафья, и направилась к стогам, решив, забраться в сено и переждать ночь.
Вьюга, совсем стихла, угнав за собой тучи и освободив из своего плена звёздную ночь.
До ближайшего стога оставалось саженей сорок, как Агафье что-то почудилось.
-Волки!?- подумала девушка. Но, прислушавшись внимательнее, успокоилась.
— Показалось!
Пройдя ещё несколько саженей, она остановилась и стала опять прислушиваться. На сей раз точно, из ближайшего стога раздались звуки похожие на детский плач.
— Господи не может быть! — прошептала девушка и быстрей пошла к стогу.
Подойдя ближе, Агафья увидела разворошенное сено.
А крик продолжался, и уже не было сомнений, что там ребёнок.
Агафья остервенело начала разгребать руками сено.
Осторожно шаря руками, она пролезла, чуть ли не до середины стога и только тогда наткнулась на свёрток. Это был младенец.
Недолго думая, Агафья расстегнула свой полушубок и сунула его к груди.
— О, Матушка милосердная, лишь бы молоко не пропало!- попросила она Богородицу.
И тут же донеслось чмоканье, и пыхтенье, и девушка успокоилась.
Накормив младенца и хорошенько его укутав, Агафья вылезла из сена и заплакала.
Она опять жила!
А с другой стороны стога еле заметные следы вели в направлении соседней деревни.
