Под Новый год

Он сидел на больничной кровати спиной к остальному населению палаты. И если бы кто-то из ее обитателей обладал философским складом ума, то нам непременно бы показалось: этот нестарый еще человек повернулся спиной ко всему миру, — столько было одиночества и отчужденности в самой фигуре больничного постояльца. Постоялец сидел и пил казенный чай из граненого стакана, пил медленно, экономно и, прежде чем пропустить последний глоток в желудок, он подолгу по-старчески полоскал рот, издавая при этом горловое неблагозвучие: «Г-г-ррр-ы-ы-лл-л г-г-ррр-ы-ы-лл-л». Будто и правда пребывал в одиночестве и вел себя как ему удобно.

А еще он воровал хлеб в общей столовой. Ну, не то, чтобы воровал. Просто, три раза в день брал со столов намного больше, чем требовалось, и уносил в палату, где складывал в объемный мешок, объясняя при этом: «Придет мать – унесет. Нам собаку кормить нечем».

Два раза в неделю Сашку навещала старушка. Она входила в палату, справлялась о здоровье у каждого ее обитателя и, присев на кровать сына, всё жаловалась и жаловалась на одно и то же: на коммунальщиков, рост цен и пьяную соседку. Еще она жаловалась на то, что начальники сына – «чистые воры», что они бессовестные люди, которые непременно должны подавиться чужим куском, и пусть они, забывшие про ближних и Бога, на том свете сгорят на костре из тех денег, какие они утаили. Мы, жители палаты, вздыхали, кивали головой, сочувствовали и выходили в коридор. Почему-то неприятно было видеть, как старуха станет складывать в сумку ломти хлеба.

Больничный коридор, в который выходили двери палат, когда-то объединялся с большим холлом. Должно быть, в другие времена в холле были искусственные клумбы, а на стенах висели агитационные плакаты и стенные газеты о вреде курения и алкоголя. Теперь холл и коридор разделяет деревянная перегородка с большими стеклами, занавешенными материей. Там лежат люди, с которыми медицинский и немедицинский персонал – от лечащего врача до санитарки – почему-то разговаривает на «ты» и громче, чем требуется. Мужчины и женщины, отделенные друг от друга ширмами, лежат на узких кушетках, возле которых стоят эмалированные ведра. Половина из этих постояльцев не имеет одежды и обуви, и если кто-то из них все-таки пробует встать, накинуть одеяло и дойти до места общего пользования, то обязательно потерпит неудачу: либо от слабости и отравления теряет равновесие и падает на половине пути, либо, застигнутый санитаркой, с шумом водворяется на место.

Долгими зимними вечерами в нашей образцовой палате ведутся разговоры «за жизнь». Вот и сегодня запасливый и хозяйственный Сашка, как обычно, недоволен и брюзжит:

– Я вот, например, не успел лечь в больницу, как ко мне подошла сестра-хозяйка, протянула листок бумаги и говорит: «Если можете, купите для отделения две лампочки, моющее средство и прочее. Вот список». Ну, ни хрена, думаю, обнаглели! Я, значит, работаю, имею полис, и с меня же еще и деньги дерут! А каких-то наркоманов, бомжей и алкоголиков бесплатно лечат. Нету у меня денег, говорю, а она ка-а-к зыркнет! Губы поджала и пошла. Ну, блин, обнаглели сволочи! Да она все домой тащит. Думаешь, для больницы? Хрен! Кругом вор на воре.

Я молчу. Спорить бесполезно и не хочется. Выхожу в коридор, а там – чудо! Стоит красавица-елка на аккуратной крестовине. «Откуда такая? – спрашиваю у дежурной сестры. Та смеется: «Из лесу вестимо». «А все-таки?» Оказывается, муж одной больной, как только узнал, что жене придется встречать Новый год в больнице, без лишних разговоров принес елку. Молодые девчонки уже раздобыли где-то конфеты и нитки и украшают лесную красавицу.

– Сашка, – кричу я в палату. – Иди елку смотреть.

– Что я дрова, что ли, не видел?

Обитатели холла, те, кого отделили перегородкой, услышав шум, тоже вышли в коридор. Стоят, держатся за стены. И может быть, от общей радости и предвкушения праздника, показалось мне, дрогнуло что-то в глазах этих запитых и исколотых, грязных и голодных людей, а на лицах проступило нечто детское, человеческое, почти утраченное.

Ночью я долго не мог уснуть. Сашкина кровать стояла рядом. Он тоже не спал, я слышал это по неспокойному дыханию. Чтобы скоротать время, я окликнул его вопросом:

– Саш, а ты почему не женишься?

– А для чего? Чтобы полквартиры оттяпала?

– Ну, не все же такие, – говорю. – Зачем же обобщать?

– Все. Ты просто не нарывался.

Мы замолчали. Минут через двадцать, когда я уже стал засыпать, Сашка снова заговорил:

– Елку-то чем нарядили?

– Конфетами.

– Вот придурки! Могу спорить, к утру ни одной не будет – либо бомжи сожрут, либо санитарка сворует и на них сопрет. Вот увидишь!

В оконные проемы было видно, как истекала снегом предпоследняя ночь уходящего года. «С кем встретишь – так и проживешь», – грустно перефразировал я новогоднюю примету и приготовился к побегу. Но был обход, и была выписка со строгим предупреждением «Ни капли спиртного!» Я уходил, и со мной прощались однопалатники, медсестры и бомжи. И елка прощалась со мной, сверкая в утреннем свете многоцветными конфетами. Напоследок я еще раз заглянул в палату. Сашка сидел на кровати спиной к двери и допивал утренний чай, издавая неприятные горловые звуки: «Г-г-ррр-ы-ы-лл-л г-г-ррр-ы-ы-лл-л».

Дмитрий Мазанов